Хотя исследования семейного нарциссизма предпринимаются часто, у меня есть ощущение, что эта тема еще не изучена во всех ее аспектах, и обширные ее области все еще ждут своего открытия. И даже более того, сегодня нам просто необходимо заниматься ею: современная семья страдает от нехватки самоуважения, члены семьи не чувствуют такой уверенности, как это было в прошлом, и не доверяют некоторым ее членам настолько, чтобы те могли считаться моделями для идентификации или моделями авторитета. Они не слишком гордятся своей семьей из-за ее нестабильности, потери любви между родителями, последующих разрывов между ними и смены опекунов в перестроенной семье. Вследствие этого могут затрудняться отношения детей с родителями и друг с другом. Чтобы полагаться на свою семью, нужно доверять ей, доверять ее наследию, способностям, идеалам; но члены семьи уже недостаточно верят в нее, недостаточно верят в ее способность достичь своих универсальных целей. Теперь они испытывают искушение обратиться к другим группам, которые могут восполнить ее провалы.

Думаю, что было бы полезно проанализировать самые основания семейного нарциссизма; чтобы затронуть эту тему, мы снова рассмотрим широко обсуждаемое отношение между нарциссизмом и сексуальностью в свете новых открытий касательно его структуры, что раскрывают значимость в этой связи пустот и того, что не поддается репрезентации. Индивидуальная нарциссическая структура чрезвычайно востребована при интеграции «мы» в коллективной семейной психике. Почему? Вероятно, потому, что обладает тенденцией стандартизировать психики и распространять Эго за его границы, иначе говоря, каждый член семьи обращается к другому и рассматривает его или ее так, словно это часть себя.  В то же время эта тенденция, различная для разных людей и семей, означает стирание персональных границ и таким образом поддерживает интерсубъективность. Хотя нарциссизм иногда сравнивают с эгоцентризмом, мы отмечаем, что он также следует совершенно другой логике, логике связи с другим. И это не единственный парадокс, раскрывающий его функционирование.

Фрейд (Freud, 1914) подчеркивал, что нарциссизм родителя имеет большое значение при инвестировании детей как части себя с целью сохранения собственного существования и реализации проектов, которые сам родитель не завершил. Создавая основу своей теории нарциссизма, Фрейд (Freud, 1914) пересмотрел собственные принципы, отметив, что любовь к себе не противоречит любви к другому — в данном случае, и любовь родителей к своему потомству на самом деле действует обратным образом, стимулирует ее. Поэтому родительская любовь по своей силе несравнима ни с какой другой.

Прежде чем двигаться дальше, полагаю, важно было бы поговорить об этой любви и связи родитель-ребенок, поскольку, задаваясь вопросом, могут ли однополые пары быть такими же родителями, как остальные, в то же время можно спросить себя, говорим ли мы о тех же самых семьях, которые были в прошлом. С мой точки зрения, связь родитель-ребенок — не единственная связь любви взрослого к ребенку; такую связь мы можем обнаружить в своей любви к племяннику или ребенку друга или соседа, но любовь родителя к ребенку обладает совершенно уникальной окраской.

Идентификация и детская связь с родителем

Взаимность в этой связи питается обоюдным признанием родителя и ребенка, которое происходит в очень юном возрасте и прогрессирует по мере развития ребенка, — но у него есть заметные поворотные пункты. Отец или родители регистрируют новорожденного в отделе загса; некоторые родители будут крестить ребенка. Крещение также означает, что родители признают ребенка своим, означает его принятие сообществом и семьей, с делегированием родительских функций крестным матери и отцу. То же самое действие осуществляется при назывании ребенка. Кроме того, при крещении (соответствующим светским актом является регистрация ребенка), присвоении ему имени и фамилии, мы даем ребенку место в семейной генеалогии. Он будет способен, когда придет время, распознать себя в родословной.

Таким образом родители обеспечивают идентификацию ребенка как субъекта в отношениях родства и генеалогии (атрибутивная форма глагола «идентифицировать»). Родители вновь идентифицируют ребенка, связывая его со своим внутренним объектом. Ребенок, в свою очередь, отвечает идентификацией в рефлексивной форме глагола «идентифицировать» («я идентифицирую себя»). Ребенок идентифицируется с родителем, внутренним объектом родителя и его родословной. Таким же образом он идентифицирует и признает родителя как своего.

Обоюдное признание включает в себя многогранный аспект веры и слов: мать признает, что она зачала своего ребенка от того, кого называет его отцом, и наоборот. Она и отец могут радоваться, замечая, что их малыш похож на того или иного члена семьи.

Говоря об идентификации, мы говорим о нарциссизме; это способ соединиться с другим и другим другого, чтобы сделать его частью себя. Сюда подключается оральность;  идентифицировать себя с другим — это способ «съесть его/ее»; это может происходить мило и приводить к приятному перевариванию. Однако до того может совершаться еще один шаг: экстериоризация репрезентации посредством проективной идентификации с надеждой на интеграцию другого в свою собственную вселенную. Другой включается в Эго, как ложноножка в амебу. Таким образом, идентификация другого с частью себя или одним из внутренних объектов, — это оральный подход. Идентификация с другим требует, чтобы мы, как в случае изысканной пищи, превращали других в своих, модифицируя свое собственное Эго. Почему это изысканная пища? В реальности мы «поедаем» лишь одну часть другого, уникальную личностную черту (Freud, 1923), Einziger Zug, а не его всего целиком. Иными словами, идентификация несовершенна и урезана, как будто мы хотим удержать другого внутри себя, удерживая всю его жизненную силу, и пользуясь любовью, которую он исповедует к субъекту. Если это не так, мы впадаем в обжорство, поедаем ради поедания, что характерно для девиантных форм идентификации, таких как мимикрия, идентификация с нападающим или поглощение богатств другого, вызывающих зависть. В ходе инкорпорации, иного варианта идентификации, переваривание также дается нелегко. Объект проглатывается целиком, без всякого адекватного предшествующего либидинозного инвестирования или метаболизма.

Итак, идентификация это сложный и тонкий процесс, требующий, чтобы уже состоялось признание другого, уважение к нему и его высокая оценка, хотя бы на короткое время. Более того, чтобы человек мог идентифицироваться с другим, для него важно знать, что другой чувствует к нему то же самое.

Признание ребенка своим апеллирует к родительскому нарциссизму и связанному с ним аспекту: обладанию. Это образует основу для успокоенности и более всего для уверенности в себе как для ребенка, так и для родителя. Понятное желание. Нарциссизм постоянно стремится обогатить себя путем идентификаций во имя своего хозяина, Эго. Я бы даже сравнил Эго с бизнесменом, который хочет развивать свой бизнес. Заводить детей — это предприятие, целью которого является рост Эго. Проблема заключается в том, что наступает день, когда дети уходят; родители могут использовать нарциссический соблазн, чтобы избежать этой болезненной перспективы, полностью подчиняя себе ребенка. Тогда эта связь меняет свое действие и становится «промышленным филиалом», что называется нарциссической перверсией.

В реальности нарциссизм тесно связан со своей прямой противоположностью, анти-нарциссизмом (F. Pasche, 1965). Приближаясь к другому, мы обретаем, но в то же самое время и теряем часть себя.

Счастливая совместная жизнь

Фрейд (op. cit.) настаивал на той идее, что любовь и нарциссизм могут благополучно сосуществовать. Мы любим, потому что нам кажется, что другой похож на нас. На самом деле Фрейд никогда не отказывался от представления о центральной роли либидо. На эту тему он весьма поучительно высказывался о нарциссическом выборе сексуальных объектов, черпая вдохновение у Задгера (Sadger, 1908), который несколькими годами ранее представил случай выбора объекта у женщины, что вышла из периода довольно одинокой любовной жизни, влюбившись в мужчину, по ее мнению, чудесного, потому что он влюбился в нее и считал ее исключительной. Он полюбила тот восхитительный образ себя, который был у этого мужчины.

Напомним читателю, что история о Нарциссе и Эхо — это история несчастливого любовного романа, поскольку он был невозможным. Пациентка Задгера, в отличие от Эхо, нашла алиби, которое позволило ее любовному роману осуществиться.

Вся легенда о Нарциссе пронизана романтическими чувствами. Очевидно, в ней подчеркивается тот факт, что другой отличается от нас, и честнее воспринимать его таким, каким он есть, а не таким, каким мы хотим, чтобы он был.

Но есть и более полная причина, приводящая к близости нарциссизма и либидо. Родительский идеал поддерживает идеал ребенка, и в то же время нарциссизм обеспечивает Эго постоянством и прочностью. Но поскольку теперь Эго верит, что определенные вещи дозволены, оно считает нормальным достижение целей Ид, — что является нарушением. Ид начинает следовать определенным эротическим тенденциям, стремясь игнорировать прерогативы Супер-Эго. Конфликт между дозволенным и недозволенным усиливается. Комментарий на этот счет Ж.-Л. Донне (J.-L. Donnet) можно перевести так: «Фрейд (Freud, 1936) не говорит, что запрещено превосходить отца; он просто говорит, что это остается не дозволенным. Следует ли нам признать, что всякий проект, ставящий под угрозу идеал, предполагает нарушение границ? Фрейд (op. cit.) утверждает, что всякий хороший отец принимает и даже желает, чтобы его ребенок продвинулся дальше него».

В эволюции метапсихологии идеал Эго и Супер-Эго, кажется, остаются очень близкими до 1923 года, когда Фрейд определяет Супер-Эго как инстанцию, но он никогда не противопоставляет их друг другу. Однако некоторые пациенты объясняют одними и теми же отсылками к родителям (parental references) и то, что позволено (идеал Эго) и то, что не позволено (Супер-Эго). Мы редко слышим от пациентов, что им не позволено завершить проект, скорее они скажут: «Это невозможно», «Мы не справимся», «Мы на это не способны», «Я не знаю, как мы сможем это сделать». Иначе говоря, в данной клинической ситуации у Супер-Эго имеется тенденция запугивать Эго так же, как и идеал, не давая сказаться позитивным аспектам отсылки к родителям.

Давайте теперь обсудим другие аспекты. Установившись под такой эгидой нарциссизма, детская любовь к родителям самой судьбой обречена быть им окрашенной. Несмотря на эдипальные и контр-эдипальные страсти, родитель и ребенок никогда не станут любовниками: человек испытывает определенное неприятие к сексуальному союзу с тем, кто выглядит как он сам. Человек отторгает сочетание с тем же самым, несовместимое с различиями типов (ср. F. Héritier, 1996). Нарциссизм, конечно, используется для стимуляции сексуальной любви, но не на столь важном уровне, когда физические черты подобны. Нарциссизм вынужден вмешиваться в выбор сексуальных партнеров тайком, вполголоса, скрытно.

Таким образом, связь родитель-ребенок наследует взаимному признанию, нарциссизму, проекции на ребенка идеала родительского Эго, генеалогической отсылке и тому факту, что ребенок был зачат посредством половых актов между его родителями. Каждый из протагонистов занимает свое место в многочисленных первичных сценах. Следует добавить, что совместная жизнь укрепляет эту связь. Интимность двух или более людей уходит корнями в нарциссизм, как я пояснил в своей книге Du bon usage du narcissisme («Как использовать нарциссизм во благо»). В лоне семьи мы предаемся друг другу, нам комфортно, мы доверяем друг другу. Чтобы это случилось, должно произойти некое соблазнение, неизбежно нарциссичное.

На мой взгляд, теоретическая специфика связи родитель-ребенок состоит в том, что она по существу своему предварительная; эта связь столь же особая, как и любая другая родственная связь, связь пары, связь между детьми в семье, связь между субъектом и объектом через поколения. Еще важнее подчеркнуть этот специфический аспект, поскольку в ряде исследований семьи он проигнорирован, и предлагается автоматический перенос теорий с групповых связей на семейные. Понятие группы безусловно служит здесь основой, но его недостаточно. Семейный нарциссизм тем более имеет свои особенности. Выше я говорил о любви и либидо, и мог бы также упомянуть некоторые более архаические аспекты, присущие семейному нарциссизму и другим связям. Архаика некоторым образом переживается в неразличимости. Идея, которой я придерживаюсь, вытекает из того, что примитивные элементы устанавливаются и развиваются одновременно с более организованными элементами семейной психики, тем самым придавая ей специфичность.

Нарциссические связи у истоков семейного нарциссизма

Эта идея привела меня к разработке представления о функциональном расщеплении между двумя уровнями связей: нарциссические связи, с одной стороны, и либидинозные связи с объектными связями, с другой. Характеристикой нарциссической связи является тот факт, что другой переживается и трактуется как подобный себе, тогда как в объектных связях другой ассоциирован со внутренним объектом и переживается как альтер эго, которое мы воспринимаем и трактуем с уважением, и по отношению к которому чувствуем ответственность. Это движение в любом случае взаимное, каждый из протагонистов связи ассоциирует другого либо с собой, либо с третьим объектом.

Я заметил, что в нормальных условиях эти две связи остаются хорошо уравновешенными. Если одна преобладает над другой, это становится причиной нарушений и дисфункциональности.

Начать описание нарциссических связей я хотел бы с синтеза нескольких исследовательских работ. Ракамье (P.-C. Racamier, 1963) говорит о персонализации, первая психика не физична, она распространяется на весь мир и не делает различий между собой и другим. Однако психическое функционирование при этом уже имеется, в рудиментарной форме, конечно, но его «физикализация» будет происходить впоследствии, иными словами, оно приспособится к норме должной репрезентации тела, и с того момента будет с ним ассоциировано.

Таким образом, примитивные движения неразличения укрепляют интерсубъективные связи (я к этому еще вернусь).

Возможно, будет полезным напомнить читателю о других аспектах, характерных для нарциссического функционирования: вневременность, бесконфликтность. Это вызывает чувство благополучия и перевозбуждения, доходящее до магического переживания действительности. Когда Винникотт (D. Winnicott, 1969) выдвигает идею, что ребенок создает мать, или когда Боллас (Ch. Bollas, 1978) предполагает, что ребенок может видеть мать как трансформационный объект, они отсылают к этому движению воображения у истоков фантазирования. В этих связях нарциссическое связывание становится постоянной структурой, на которое может опираться остальное функционирование. Нарциссизм стабилизирует непрерывностью; показательный пример этому мы находим в регрессии во сне и сновидениях, а также в коллективном создании срединного пространства (in-between space) в семье.

Время нарциссизма — это остановленное или зацикленное время, отчетливо отмеченное относительной отменой временной протяженности; соблазнительный покой вечности исходит от него. Мы хотим, чтобы семейная жизнь остановилась в то время, когда члены семьи счастливы (или были счастливы), чтобы не происходило никакой эволюции. Объектные связи напоминают нам, с другой стороны, что жизнь это прогресс и что мы наслаждаемся моментами счастья больше, если принимаем протяженность времени, перемены и обновление. Сексуальность это неожиданность, удовольствие момента, смена, сила и волнение. Я предполагаю существование трех сложных продуктов нарциссических связей: ощущение семейного Эго, его кристаллизация в семейном окружении и построение коллективного Эго. Чтобы понять семейное Эго, с его непрерывностью как главнейшей чертой, важно обратиться к не-семейному внешнему миру. Внешнему миру, проживаемому уже принятым образом (Eiguer, 1987).

Мне кажется необходимым более точно упомянуть его функции. Тогда как нарциссизм родителя и его помощь детскому нарциссизму — путем стимуляции, вознаграждения, поощрения — создают неизбежное укрепление психической организации ребенка, группа ощущает утешение в своем чувстве единства. Семья считает себя отличной от других семей или даже превосходящей их; ее члены верят в качество ее морали и образа жизни. Ощущение своей семьи иной не означает собственной автономии, но это знак сильной идентичности.

Нарциссизм любой семьи способствует обретению ее членами самосознания (ср. А. Honneth, 1992). Знать, откуда мы взялись, и находить себя в своей родословной — важный аспект личной идентичности.

Тем не менее, эти элементы парадоксальны, поскольку обычно считается, что нарциссизм стремится размывать границы. В то же время, по мере того как в семье развивается неразличение, нарциссизм приводит к различению внутреннего и внешнего, посредством сплочения семьи или даже ее отступления. Зеркала, отражающие сами себя?

Думаю, что гордиться принадлежностью к семье — это не негативное чувство, даже если легко признать, что никакая семья не лучше другой. Эти рассуждения становятся более интересными, если мы ассоциируем их с обширными размышлениями о трофическом и конструктивном нарциссизме благодаря интеллектуальному стимулу от Хайнца Кохута (Kohut, 1971), который обнаружил нарциссизм в построении самоуважения и оправдал идею потребности в признании как совершенно нормальном запросе. Люди нуждаются — и совершенно справедливо — в том, чтобы видеть признание своих прав и своих способностей, в том, чтобы их образ улучшился. Они также хотят оградить себя от ситуаций, которые могут разрушить их благополучие. Плохое отношение, унижение, исключение — эти три ситуации, которые мы считаем связанными с мазохизмом, — часто упоминаются, чтобы подчеркнуть степень их негативных последствий в рамках социальных связей. Кохут (op. cit.) полагает, что хвастовство и протесты неотделимы от поиска субъектом своего места под солнцем. Эти исследования оживили нарциссизм, стоящий на службе жизни, не игнорируя при этом его патологические сдвиги, в частности, касательно нарциссической перверсии, когда человек на самом деле пытается ослабить нарциссизм другого.

Я упомянул мазохизм. Настаиваю на том, что подчинение или покорность является продуктом не только индивидуальной тенденции, но также и результатом связи. Человек может столкнуться с кем-то, кто стремится господствовать, и тогда, бывает, он предпочитает подчиниться, просто ради того, чтобы был какой-то мир и покой, приспосабливая свою личность или даже отказываясь от нее, как это происходит в случае фальшивой самости.

Эти теоретические и практические открытия, связанные с концепциями семейного нарциссизма, помогают нам лучше понять и вынести некоторые реакции, которые могли бы нас ранить.

Изъяны нарциссизма и конфигурация происхождения

Нарциссизм, который я рассматриваю, тесно связан с сексуальностью, которая мобилизует его, организовывая другой центр семейного функционирования — либидинозные связи с объектами, путем ограничения его излишков. Говорят, у нарциссизма особые отношения с миром репрезентаций; именно это я и хочу сейчас обсудить. Отсюда возникает неожиданный аспект, его изъяны. Играют ли они какую-либо роль в функционировании семейной группы?

Травмы происхождения, вероятно, оставляют свой след в семье происхождения. Всякая травма производит возбуждение, которое превышает способность субъекта к проработке и вызывает значительную дестабилизацию. Масштабные защиты с трудом контролируют ситуацию. Субъект в смятении, он ощущает смесь боли, дез-идеализации, отчужденности и виноватой чувственности, особенно если оказался жертвой сексуального нападения.

Как мы знаем, существует теория травмы как ситуации, но более глубокие исследования показали, что структура психики может основываться на травматических моментах, переживаемых каждым новорожденным.

Символическое довольно произвольно, в этом отношении, может также внезапно возникать в индивидууме. Он чувствует, что вынужден интроецировать закон, порядок отношений и порядок языка. Жак Лакан (Lacan, 1966) был первым, кто подчеркнул предполагаемое этим травматическое насилие. Мы не выбираем ни своих родителей, ни свою родословную, ни общество, в котором рождаемся.

Продвигаясь дальше в этом направлении, Жан Лапланш (Laplanche, 1987) настаивает на моменте, который ему, видимо, представляется важным — травматическом соблазне. Здесь он опирается на Ференци (Ferenczi, 1931; 1933), с тем отличием, что предполагает универсальный и бессознательный характер соблазна. Новорожденный вынужден столкнуться с некоторыми чрезвычайно возбуждающими индукциями, которые исходят от сексуального значения бессознательных фантазий родителей и жестов, с которыми мать и отец за ним ухаживают, кормят и купают его.

Давайте рассмотрим один пример. Кормящая грудью мать чувствует нечто большее, чем симпатию, нечто большее, чем удовольствие кормить ребенка и приносить ему удовлетворение, когда она видит, как он играет с ее соском. Грудь для нее также эротическая зона, пронизанная множеством фантазий и воспоминаний, которые ребенок определенно вытесняет, будучи еще не готовым понять эту другую сторону жизни. Он ощущает это с волнением, задает себе вопросы, которые, оставаясь без ответов, становятся загадками.

«Чего она хочет?», «Che vuoi?» (Lacan, op. cit.). Мать меняется для него, превращаясь в либидинозный «источник», и даже более того, она может стать источником его влечения (Laplanche, op. cit.).

Есть одна черта, характеризующая размышления Лапланша: загадочное беспокоит, волнует, провоцирует, проявляясь как стимулирующее и привлекательное для субъекта; с другой стороны, для Биона (Bion, 1965) загадочное это источник страдания и дезорганизации.

Нам, наверное, будет интересно вспомнить здесь Фрейда (Freud, 1932), для которого самой впечатляющей тайной была женственность. Лакан (Lacan, 1966) отвечал на это, что такая загадка включает в себя женские удовольствия; по крайней мере, с мужской точки зрения… но не только, если мы вспомним о ряде женщин, которые не могут сказать, испытали они оргазм или нет. Ж.-Б. Понталис (Pontalis, 2007), совершая многозначительный синтез, заявляет, — если мать является для ребенка загадкой, то не как мать, но как женщина.

Лапланш (op. cit.) предпринимает несколько исследований, в которых происхождение в дальнейшем составлено из этих загадочных и не поддающихся репрезентации черт, которые не артикулированы и наследуются от этих ранних травм. В отличие от Лапланша, другие исследователи не делают акцент на сексуальном, — но на фрустрациях, брошенности, насилии, беспокойствах родителей и стыде, вызванном незаконными деяниями наших предков. Теория травм возникает в каждом случае; она помогает понять, как эти не поддающиеся репрезентации черты могли развиться.

Для субъекта тревога сама по себе травматична; в свое время она прорывается, и ее невозможно полностью связать. Это «остаток», ищущий смысла. Это происходит с травмами рождения, отлучения от груди, угрозы кастрации и теми, что имели место в предыдущих поколениях.

В исследованиях Рене Русийона (Roussillon, 1999) подчеркиваются «примитивные муки», которые, будучи неисцеленными, становятся причиной нехватки символизации. Русийон предполагает, что новые символизации не могут стереть несимволизированные аспекты. Нарциссизм этим очень ослабляется.

Однако эта связь ставит шах негативности (Kaës, 1993). Субъекты связи тогда заключают «не-негативные» пакты относительно того факта, что у каждого из нас есть нечто, что невозможно ни высказать, ни репрезентировать. Иначе говоря, негативность объединяет нас.

У этих различных авторов мы выделим «пробел» («the gap»), «то, что отсутствует», понимая его отличным от пробела вслед за кастрацией, поскольку мы говорим о радикальном и сущностном пробеле, который невозможно заполнить (архаическом и первичном). Именно из-за этого он никогда не вернется в сознание. Полагаю, Бион (Bion, 1975) первым предложил подход к этой проблеме и решил ее, просветив нас, когда задался вопросом, почему загадка нерепрезентируемого всегда заставляет нас искать связи. Бета-элементы остаются как будто фрустрированными тем, что остались не воспринятыми альфа-«способностями» матери в годы взросления. Они бродят, затем «словно заблудшие души» ищут другие психики, которые бы «осветили» многие их подразумеваемые смыслы, несовместимые друг с другом, что чрезвычайно дискомфортно, придав им значения, предложив им мысль.

Лапланш (Laplanche, 1987), возможно, делает далеко не все выводы из своих открытий: такой способ воображать, что есть происхождение, с тем в нем, что не поддается репрезентации и находится в постоянном движении, неизбежно приводит к рассмотрению другого как обязательного партнера для решения возникших загадок, даже если это просто самообольщение (wishful thinking). Подытожим: различные авторы утверждают, что все мы — «потомки» травматичного. Таким образом мы перешли от теории травмы как ситуации к структурной теории происхождения, включающей в себя модель травм.

Нерепрезентируемое рассматривается в ряде исследований; фактически, нам следует говорить о репрезентации, которая не является репрезентацией, или об анти-репрезентационной репрезентации, — как Ракамье (Racamier, 1995) говорит о фантазийных анти-фантазиях. Оно яростно сопротивляется возвращению, проявлению во снах и дневных мечтаньях, высказыванию. Мы легко назовем пробел, неудачу, лакуну, пропуски, маленькие пустоты нарциссического Эго («вакуоли», см. Abraham et Torok, 1978), полости, высасывающие инвестиции, оторвавшиеся и удаленные репрезентации, все элементы, которые вызывают любопытство, но не удовлетворяют его. Пустота прикрыта неконтролируемыми действиями и слабо символизирована. Но если эти следы напоминают о сексуальном злоупотреблении, призрак воли окутывает эти тайны беспокоящим соблазном.

Мы настаиваем на нарциссическом ослаблении в результате этого, составленном из мучений и паразитических мыслей, заполняющих отсутствие репрезентации, иными словами, стремящихся найти разгадку тайн. Душа ищет отдохновения и иногда находит его в любовных отношениях, идеализированных до крайности, словно они призваны успокоить субъекта, потерявшего память о предположительно славных и счастливых прошедших временах. Винсент Гарсиа (Garcia, 2007) и Эвелин Граньон (Granjon, 2006) независимо, но подобным образом полагают, что пара, а затем семья основаны на этих нарциссических неудачах, лишенных всех репрезентаций, и это применимо к каждому, а не только к людям, травмированным жизнью. Иначе говоря, эти авторы согласны в том, что все мы травмированы чем-то, некой изначальной неудачей, возможно, — или, если она не произошла в нашем действе, то могла случиться давным-давно, с нашими предками, и затем передавалась из поколения в поколения.

Для этих пар, образованных под таким знаком и с таким идеальными ожиданиями восстановления, возвращение на землю болезненно, непонимание и разногласие в отношениях еще более мучительны, поскольку источник проблемы неясен. Партнер все больше становится чужим. И мы склонны кричать, что он предал нас, хотя на самом деле предательство произошло гораздо раньше.

В таком случае, вопрос состоит в следующем: если травматичное затрагивает каждого, какого рода насилие вызывает состояние радикальной нестабильности за рамками общих ситуаций? В чем тут дело, в количестве или интенсивности, или же здесь задействован совершенно другой регистр? Когда травма ранит взрослого субъекта, не пробуждает ли она все древние пробелы? Не взрываются ли тогда все уклоняющиеся от репрезентации остатки?

Эти вопросы требуют немедленных ответов; аннигиляция, рассеяние, умерщвление, деструктивность и теперешнее насилие взывают к ним.

Семья под знаком пустоты и нерепрезентируемого

Чтобы проиллюстрировать некоторые из этих аспектов, я приведу пример, впервые опубликованный в 2004 году. Ноэми — четырнадцатилетняя девочка. Ее мать, Мари-Анж, недавно обнаружила, что у нее булимия. Родители обеспокоены; похоже, их огорчение усиливает то, что они не замечали у нее вообще никаких симптомов. На следующих сеансах терапевты (Стефани Арналь, Катрин Фишхоф и я) узнали, что родители развелись 8 лет назад, раньше были наркоманами. Они встретились в контексте наркомании, но рождение Ноэми позволило остановиться сначала ее матери; вскоре и ее отец, Кевин, прекратил принимать наркотики. Мать сообщила, что очень боялась дочери, — переживала, что не сможет ее вырастить. Она цеплялась за нее так же, как раньше за наркотики, с тем же исступлением и с той же надеждой. «Это был ребенок-заместитель», — добавила она с полным осознанием сказанного. Но пара не смогла пережить эту трансформацию. Довольно скоро родители почувствовали себя чужими друг другу. После развода Кевин в конечном итоге отправился в Соединенные Штаты, вступив в секту и следуя за гуру. Несколько долгих месяцев он не давал о себе знать, что вызывало беспокойство у его бывшей жены и его дочери. Связь между матерью и дочерью поэтому стала теснее, материнский авторитет Мари-Анж укрепился. Отец жил в коммуне, разделяя свое жилье с другими, без всяких истинных связей. Его идентичность встроилась в  идентичность группы.

В ходе этой части семейной терапии мать и дочь не прекращали критиковать отношение Кевина, называли его «безответственным», «постыдным» и т.п. Он не вдавался в объяснения, говорил о своем фанатизме, абсолютной преданности лидеру, как будто искал в харизматических лидерах отцовскую фигуру. Очень мало говорилось об отношениях между Кевином и Мари-Анж, об их эмоциональной заинтересованности друг в друге, их спорах, их совместной жизни. Вначале мы думали, что это результат успешной работы скорби в этой паре. Но впоследствии оказалось, что с самого начала их жизни как пары они были не слишком привязаны друг к другу и не создали тесной близости. Их связь, похоже, была лишена содержания, это был лишь предлог, чтобы вместе принимать наркотики. Что касается наркотиков, это были объекты, инвестированные, как фетиш; каждый принимал их для себя, как бы демонстрируя отсутствие интереса к другому и показывая, что он/а ничего не репрезентирует.

Мы даже сочли возникший спор о незаинтересованности отца знаком прогресса. Так нарциссическая связь стала более определенной. Что касается булимии Ноэми, скрыто отрицаемой и банализованной, она совпадала с подростковой озабоченностью своим телесным образом. Согласно Мари-Анж, во время семейных трапез они много говорили о еде — что продолжалось и теперь. Тема вернулась, потому ее нынешний партнер, Томас, тучный мужчина, был одержим подсчетом калорий. Уже в детстве Ноэми замечала сильное влияние пищи на вес ее тела. Согласно Мари-Анж, Ноэми очень привязана к Томасу, хотя и боится его. Он уклоняется от них, как Кевин, и не хочет перебраться жить к ним под тем предлогом, что он «холостяк в собственной семье», заменяет своего отца, почтенного патриарха: он очень привязан к своим племянникам и племянницам, которые его монополизируют.

«Мы семья “беглецов”», — говорит Мари-Анж: «Даже я, я убегаю от мира, замыкаюсь в себе и сижу дома», — добавляет она. Не являются ли эти аспекты остатками пустоты в каждом человеке и в группе?

Ноэми не участвует в беседе, дуется, как будто сердится. Позднее она становится чуть более открытой. С помощью интерпретативных замечаний мы подчеркиваем у каждого члена семейной ячейки отсутствие заинтересованности в семье, поиск чего-то другого, их отказ от связи — несмотря на постоянный запрос на ее присутствие.

Ассоциации Мари-Анж: ее семья была довольно разрозненной. Ее мать, тревожная алкоголичка, практически выгнала отца, когда Мари-Анж была еще ребенком. Она жила с матерью и младшей сестрой, которая считалась большей нахалкой, поскольку Мари-Анж знала, как скрывать свое пристрастие к наркотикам и продолжать улыбаться матери.

С отцовской стороны это была семья, где дед осуществил левират в необычной форме. Как вы знаете, левират это требование закона Моисея к брату умершего мужчины — он должен жениться на бездетной вдове покойного. Дед Кевина повторно женился — на сестре своей первой жены, хотя у нее уже был сын. А у него была дочь. Кевин описывает его как сильную личность, очень авторитарную; он, если так можно сказать, любил соединять людей вокруг себя. Он был очень увлечен «сватовством»: именно он решил, что его дочь от первого брака должна выйти замуж за сына его второй жены (сестры его покойной первой жены). Это был не только брак между двоюродными родственниками, но также и между сводными братом и сестрой (из-за брака их родителей).

От этого союза родился Кевин, отец Ноэми. И этот принудительный и инцестуозный союз длился столько, сколько был жив дед. Затем пара распалась, мать Кевина «освободилась от своих цепей» и проявила себя как динамичная и предприимчивая женщина.

После развода родителей Кевин потерял всякий контакт с отцом. Мы смогли показать ему, что именно по этим причинам он всю свою жизнь искал харизматических патриархов и бежал от женского мира. Мы пришли к выводу, что и Ноэми также стремилась к биологическому отцу, а также и к отчиму, — оба они уклонялись от своей отцовской роли. И в то же время, не считать ли булимию тайным потреблением ради отца, далекого от дочери, чтобы его соблазнить? Это также было справедливо в случае Мари-Анж, когда она была подростком.

В каждой из исходных семей различные травмы касались ухода отца, и этот факт воспроизводился в последующих поколениях. Ранее семья определяла себя как группа, где каждый бежит от чего-то или от связи; но теперь — как группа, где каждый стремится найти кого-то.

По отцовской линии всякая попытка размежевания вызывает страх смерти. Женившись на невестке и настояв на браке своего и ее ребенка, дед стремился избежать раскола и экзогамии, которые очень его пугали. В этой семье мы обнаруживаем то, что можем назвать трилогией чувственных удовольствий: наркомания, булимия (анорексия) и инцест. Нападение на детскую связь с родителем низвергает женственность. Женщины остаются пленницами мужской воли. В то же время в этих связях есть избыток (surplus) чувственного возбуждения, некий сбой само-эротизма, что обычно дает возможность проделать работу предсознательного и отчуждения в объекте. Всемогущественный реестр скрывает, по сути, относительно общую нарциссическую хрупкость. Таким образом, связи детей с родителями отмечены чувственным удовольствием, призванным компенсировать нехватку интереса к объекту и связи.

В ходе нескольких следующих сеансов мы смогли нащупать новый способ описания того, что произошло некоторое время назад, в решающий момент разрыва между родителями. Когда мы поняли, что Кевин покинул мать и дочь довольно рано, оказалось, что он брал к себе Ноэми на выходных, прежде чем отправился в Соединенные Штаты. Поскольку он в то время жил в сектантской общине, то и дочь приводил туда, во вред Мари-Анж, для которой наступали «адские выходные». А до того он владел секс-шопом, и этот магазин был в том же доме, что и их квартира, так что девочка ходила в магазин и могла там дышать гашишем.

Кевин признает, что никогда не прекращал курить коноплю. Слушая его, мы испытывали чувство, что он относится к этому немного слишком легкомысленно. Он признает, что курит в присутствии Ноэми, и та подтверждает это с улыбкой. Это, фактически, промискуитет отца и дочери в практике наркомании, когда косяк переходит от одного к другой.

И тогда я говорю: «Надеюсь, вы курили хороший товар!» А отец отвечает: «О, да вы ценитель!»

В данном случае, если наркомания как будто предназначалась для ослабления «инцеста», столь очевидного в семейной истории, она также создавала опасный промискуитет. Связь родительской пары была отмечена наркоманией, и так появляется некий семейный миф: объединенные в опасности, объединенные в лихорадочном состоянии чрезвычайных удовольствий.

Тогда Кевин настолько сближался с дочерью, насколько мог, в своем духе, когда так боялся оказаться пленником связи мать-дочь. Наркотики помогали ему, весьма ненадежно, заполнить малые полости Эго и большие пробелы, пробелы репрезентации, детской и отцовской. Это облегчает или перестраивает тяжелые отношения, конечно, однако посредством воспроизводства «инцестуозных связей». Тень деда-манипулятора, «свахи», кукловода витает над ними.

Выводы

Семейный нарциссизм сталкивается с тремя факторами: это объектные контакты, анти-нарциссизм и малые полости в Эго (вакуоли). Они удерживают его, регулируют, смягчают и, стимулируя его, приводят к его постоянной регенерации.

В своей первой опубликованной книге по психоаналитической семейной терапии мы с Андре Руффио подчеркивали те нарциссические элементы, которые участвуют в построении групповой психики. Мы представляли себе нарциссизм сплошным, прочным и довольно статическим. Сегодня пришло время кое-что добавить к этому образу. В индивидуальном нарциссизме есть пустоты, малые полости, связанные с тем, что не поддается репрезентации и ищет другие психики. Семейные связи надрезают нарциссическую ткань, тем самым ослабляя ее. Это решение не лишь для немногих, но для каждого. Такова самая обычная судьба семейного нарциссизма.

Теория происхождения и малых полостей в нем дают возможность переформулировать концепцию нарциссизма и помогают лучше понять его сбои и то, что избегает репрезентации. Однако данное исследование необходимо продолжить, и оно служит приглашением к дальнейшим изысканиям.

Даже если эти тайны кажутся непостижимыми, когда-нибудь мы их полюбим.

Библиография

Abraham N. et Torok M. (1978) L’écorce et le noyau, Paris, Aubier.

Bion W. (1965) Transformations, tr. fr. Paris, PUF, 1982.

Bollas Ch. (1978) «L’objet transformationnel» tr. fr. Revue française de psychanalyse, 1989, 53, 1181–1199.

Eiguer A. (1987) La parenté fantasmatique, Paris, Dunod.

Eiguer A. (1999) Du bon usage du narcissisme, Paris, Bayard.

Ferenczi S. (1931–2) «Réflexions sur le traumatisme», tr. fr. OC IV, Paris, Payot, 1982, 139–147.

Ferenczi S. (1933) «Confusion des langues entre l’adulte et l’enfant», tr. fr. OC IV, Paris, Payot, 1982.

Freud S. (1914) «Pour introduire le narcissisme», tr. fr. in La vie sexuelle, Paris, PUF, 1969.

Freud S. (1923) Le moi et le ça, tr. fr. OC XVI, Paris, PUF, 1991, 255–302.

Freud S. (1932) «La féminité», in Nouvelles conférences…, tr. fr. OC XIX, Paris, PUF, 1995.

Garcia V. (2007) Satisfaits ou divorcés, Paris, Editions Milan.

Granjon E. (2006) in La part des ancêtres, Paris, Dunod.

Héritier F. (1996) Les deux sœurs et leur mère, Paris, Odile Jacob.

Honneth A. (1992) La lutte pour la reconnaissance, tr. fr. Paris, Cerf, 2000.

Lacan J. (1966) Ecrits, Paris, Le Seuil.

Laplanche J. (1987) Nouvelles perspectives pour la psychanalyse, Paris, PUF.

Kaës R. (1993) Le groupe et le sujet du groupe, Paris, Dunod.

Kohut H. (1971) Analyse du self, tr. fr. Paris, PUF, 1995.

Pasche F. (1965) «L’antinarcissisme», Revue française de psychanalyse, 29, 6, 503–518.

Pontalis J.-B. (2007) Elles, Paris, Gallimard.

Racamier P.-C. (1963) «Le moi, le soi et la psychose. Essai sur la personnalisation», Evolution psychiatrique, 28, 4, 525–550.

Racamier P.-C. (1996) L’inceste et l’incestuel, Paris, Apsygé.

Roussillon R. (1998) Agonie, clivage et symbolisation, Paris, PUF.

Ruffiot A., Eiguer A. et ali. (1981) La thérapie familiale psychanalytique, Paris, Dunod.

Sadger (1908) Die lehre von dem Geschlechtsverirrrungen, cité par H. Ellis «Le narcissisme», Etudes de psychologie sexuelle, OC 7, Paris, Mercure de France, Cercle du livre précieux, 1965, p. 135.

Winnicott D. (1969) De la pédiatrie à la psychanalyse, tr. fr. Paris, Gallimard.